Неточные совпадения
Городничий. Да, таков уже неизъяснимый закон судеб: умный
человек — или пьяница, или
рожу такую состроит, что хоть святых выноси.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам
людей знающих эти дела, Кити должна была
родить; а она всё еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
— А тебя как бы нарядить немцем да в капор! — сказал Петрушка, острясь над Селифаном и ухмыльнувшись. Но что за
рожа вышла из этой усмешки! И подобья не было на усмешку, а точно как бы
человек, доставши себе в нос насморк и силясь при насморке чихнуть, не чихнул, но так и остался в положенье
человека, собирающегося чихнуть.
— Нет, нет; зачем же вам беспокоиться. Вы
человек рассудительный… Ну,
Родя, не задерживай гостя… видишь, ждет, — и он серьезно приготовился водить рукой Раскольникова.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их
Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой
человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
В молодой и горячей голове Разумихина твердо укрепился проект положить в будущие три-четыре года, по возможности, хоть начало будущего состояния, скопить хоть несколько денег и переехать в Сибирь, где почва богата во всех отношениях, а работников,
людей и капиталов мало; там поселиться в том самом городе, где будет
Родя, и… всем вместе начать новую жизнь.
— Но только,
Родя, как я ни глупа, но все-таки я могу судить, что ты весьма скоро будешь одним из первых
людей, если не самым первым в нашем ученом мире.
Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачев и
человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными
рожами и блистающими глазами.
— Как мир, — согласился Безбедов, усмехаясь. — Как цивилизация, — добавил он, подмигнув фарфоровым глазом. — Ведь цивилизация и
родит анархистов. Вожди цивилизации — или как их там? — смотрят на
людей, как на стадо баранов, а я — баран для себя и не хочу быть зарезанным для цивилизации, зажаренным под соусом какой-нибудь философии.
Но механическая работа перенасыщенной памяти продолжалась, выдвигая дворника Николая, аккуратного, хитренького Осипа, рыжего Семена, грузчиков на Сибирской пристани в Нижнем, десятки мимоходом отмеченных дерзких
людей, вереницу их закончили бородатые, зубастые
рожи солдат на перроне станции Новгород. И совершенно естественно было вспомнить мрачную книгу «Наше преступление». Все это расстраивало и даже озлобляло, а злиться Клим Самгин не любил.
Клим Иванович Самгин был утомлен впечатлениями бессонной ночи. Равнодушно слушая пониженный говор
людей, смотрел в окно, за стеклами пенился густой снег, мелькали в нем бесформенные серые фигуры, и казалось, что вот сейчас к стеклам прильнут, безмолвно смеясь, бородатые, зубастые
рожи.
— Говоря без фокусов — я испугался. Пятеро
человек — два студента, солдат, еще какой-то, баба с револьвером… Я там что-то сказал, пошутил, она меня — трах по
роже!
— Хотя не верю, чтоб
человек с такой
рожей и фигурой… отнимал себя от женщины из философических соображений, а не из простой боязни быть отцом… И эти его сожаления, что женщины не
родят…
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей
родить стыдятся, а все-таки
родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду
родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты.
Родить — нужно, а то будут все одни и те же
люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает
родить только монашенкам и гимназисткам.
— А может быть, это — прислуга. Есть такое суеверие: когда женщина трудно
родит — открывают в церкви царские врата. Это, пожалуй, не глупо, как символ, что ли. А когда
человек трудно умирает — зажигают дрова в печи, лучину на шестке, чтоб душа видела дорогу в небо: «огонек на исход души».
— Там живут Тюхи, дикие
рожи, кошмарные подобия
людей, — неожиданно и очень сердито сказал ‹Андреев›. — Не уговаривайте меня идти на службу к ним — не пойду! «
Человек рождается на страдание, как искра, чтоб устремляться вверх» — но я предпочитаю погибать с Наполеоном, который хотел быть императором всей Европы, а не с безграмотным Емелькой Пугачевым. — И, выговорив это, он выкрикнул латинское...
Беглый взгляд на этого
человека рождал идею о чем-то грубом и неопрятном.
А сколько
человек подойдет к нему в день, всякий норовит сделать
рожу поглупее, вот как у тебя теперь!
Нет, Бог с ним, с морем! Самая тишина и неподвижность его не
рождают отрадного чувства в душе: в едва заметном колебании водяной массы
человек все видит ту же необъятную, хотя и спящую силу, которая подчас так ядовито издевается над его гордой волей и так глубоко хоронит его отважные замыслы, все его хлопоты и труды.
Этот вызов
человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор,
родив меня и бросив в
люди, не только не знал меня вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом, что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого
человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Едешь как будто среди неизмеримых возделанных садов и парков всесветного богача. Страстное, горячее дыхание солнца вечно охраняет эти места от холода и непогоды, а другой деятель, могучая влага, умеряет силу солнца, питает почву,
родит нежные плоды и… убивает
человека испарениями.
— Нет, мой и не пьет и не курит, — сказала женщина, собеседница старика, пользуясь случаем еще раз похвалить своего мужа. — Таких
людей, дедушка, мало земля
родит. Вот он какой, — сказала она, обращаясь и к Нехлюдову.
— Неверов — это был такой
человек, которых, как наш швейцар говорил, мало земля
родит…
У большинства помещиков было принято за правило не допускать браков между дворовыми
людьми. Говорилось прямо: раз вышла девка замуж — она уж не слуга; ей впору детей
родить, а не господам служить. А иные к этому цинично прибавляли: на них, кобыл, и жеребцов не напасешься! С девки всегда спрашивалось больше, нежели с замужней женщины: и лишняя талька пряжи, и лишний вершок кружева, и т. д. Поэтому был прямой расчет, чтобы девичье целомудрие не нарушалось.
— Помилуй, пан голова! — закричали некоторые, кланяясь в ноги. — Увидел бы ты, какие хари: убей бог нас, и родились и крестились — не видали таких мерзких
рож. Долго ли до греха, пан голова, перепугают доброго
человека так, что после ни одна баба не возьмется вылить переполоху.
«Нет, ты не ускользнешь от меня!» — кричал голова, таща за руку
человека в вывороченном шерстью вверх овчинном черном тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо этому нарушителю спокойствия, но с робостию попятился назад, увидевши длинную бороду и страшно размалеванную
рожу. «Нет, ты не ускользнешь от меня!» — кричал голова, продолжая тащить своего пленника прямо в сени, который, не оказывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в свою хату.
Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная
рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: «А что вы тут делаете, добрые
люди?»
Теперь только разглядел он, что возле огня сидели
люди, и такие смазливые
рожи, что в другое время бог знает чего бы не дал, лишь бы ускользнуть от этого знакомства.
Антось нимало не смутился. Скорчив невероятную
рожу, он вытянул губы хоботом и так щелкнул в сторону Павла, что обе женщины расхохотались уже над Павлом. К вечеру он стал на кухне своим
человеком и пользовался видимым успехом.
— И писарь богатимый… Не разберешь, кто кого богаче. Не житье им здесь, а масленица… Мужики богатые, а земля — шуба шубой. Этого и званья нет, штобы навоз вывозить на пашню: земля-матушка сама
родит. Вот какие места здесь… Крестьяны государственные, наделы у них большие, — одним елевом, пшеничники. Рожь сеют только на продажу… Да тебе-то какая печаль? Вот привязался
человек!
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот
человек, да и говорит, подлец: «Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!» А у меня денег нет, я их не любила, не копила, вот я, сдуру, и скажи ему: «Нет у меня денег и не дам!» — «Ты, говорит, обещай!» — «Как это — обещать, а где я их после-то возьму?» — «Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?» Мне бы, дурехе, поговорить с ним, задержать его, а я плюнула в рожу-то ему да и пошла себе!
— Эхма, — говорила она сыновьям и деду, — погубите вы мне
человека и лошадь погубите! И как не стыдно вам,
рожи бессовестные? Али мало своего? Ох, неумное племя, жадюги, — накажет вас господь!
— Бабушка-то обожглась-таки. Как она принимать будет? Ишь, как стенает тетка! Забыли про нее; она, слышь, еще в самом начале пожара корчиться стала — с испугу… Вот оно как трудно
человека родить, а баб не уважают! Ты запомни: баб надо уважать, матерей то есть…
А тут еще Яков стал шутки эти перенимать: Максим-то склеит из картона будто голову — нос, глаза, рот сделает, пакли налепит заместо волос, а потом идут с Яковом по улице и
рожи эти страшные в окна суют —
люди, конечно, боятся, кричат.
Недостаточно
человека освободить от внешнего насилия, как то думает социальная религия наших дней, нужно освободиться
человеку от внутреннего зла, которое и
рождает насильственную связанность природы и смертоносный ее распад.
Человек в поте лица своего добывает хлеб свой из проклятой земли; жена
человека рождает в муках;
человек и жена его умирают с роковой неизбежностью и
рождают смертное.
Живут? Но молодость свою
Припомните… дитя!
Здесь мать — водицей снеговой,
Родив, омоет дочь,
Малютку грозной бури вой
Баюкает всю ночь,
А будит дикий зверь, рыча
Близ хижины лесной,
Да пурга, бешено стуча
В окно, как домовой.
С глухих лесов, с пустынных рек
Сбирая дань свою,
Окреп туземный
человекС природою в бою,
А вы?..
— Вот дураки-то!.. Дарь, мотри, вон какой крендель выкидывает Затыкин; я его знаю, у него в Щепном рынке лавка. Х-ха, конечно, балчуговского золота захотелось отведать… Мотри, Мыльников к нему подходит! Ах, пес, ах, антихрист!.. Охо-хо-хо! То-то дураки эти самые городские… Мыльников-то, Мыльников по первому слову четвертной билет заломил, по
роже вижу. Всякую совесть потерял
человек…
— Тогда другой разговор… Только старые
люди сказывали, что свинья не
родит бобра. Понадеялась ты на любовные речи своего Акинфия Назарыча прежде времени…
Входил невысокий толстенький
человек лет пятидесяти, с орлиным носом, черными глазами и кухмистерской
рожей.
— Ах, виноват, — поправился Сарматов, придавая своей щетинистой, изборожденной морщинами
роже серьезное выражение, — у меня тогда оторвало пуговицу у мундира, и я чуть не попал за это на гауптвахту. Уверяю вас… Такой странный случай: так прямо через меня и переехали. Представьте себе, четверка лошадей, двенадцать
человек прислуги, наконец орудие с лафетом.
— Нечего
рожу кривить! Нашелся дурак, берет тебя замуж — иди! Все девки замуж выходят, все бабы детей
родят, всем родителям дети — горе! Ты что — не
человек?
— А в середине
люди, которые лижут руки тем, кто
рожи бьет, и сосут кровь тех, чьи
рожи бьют, — вот середина!
— Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо меня чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над
людьми, он — вся власть! Он душу свою не делит: это — божеское, это — человеческое… А он — торговлю признавал, брак признавал. И смоковницу проклял неправильно, — разве по своей воле не
родила она? Душа тоже не по своей воле добром неплодна, — сам ли я посеял злобу в ней? Вот!
— Идут в мире дети наши к радости, — пошли они ради всех и Христовой правды ради — против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои — ведь это за весь народ поднялась молодая кровь наша, за весь мир, за все
люди рабочие пошли они!.. Не отходите же от них, не отрекайтесь, не оставляйте детей своих на одиноком пути. Пожалейте себя… поверьте сыновним сердцам — они правду
родили, ради ее погибают. Поверьте им!
— Э, вы еще молоды, товарищ, мало луку ели!
Родить — трудно, научить
человека добру еще труднее…
— Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша! Чемоданчик ваш у меня. Давеча, как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже с участием в этом и
человека того знаете, — я ему говорю — гляди, Степан! Нельзя рот разевать в таком строгом случае! Ну, и вы, мамаша, видно, тоже почуяли нас, когда мы около стояли. У честных
людей рожи заметные, потому — немного их по улицам ходит, — прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня…
Она была уверена, что и призвание ее не в том, чтобы
рожать и воспитывать детей, — она даже с гадливостью и презрением смотрела на такое призвание, — а в том, чтобы разрушить существующий строй, сковывающий лучшие силы народа, и указать
людям тот новый путь жизни, который ей указывался европейскими новейшими писателями.
Известное дело, серебряная, всякий
человек — живая тварь: тому невеста понадобилась, той жениха хоть
роди, да подай, а там где-нибудь и вовсе свадьба.
— Ну, вот. В одном полку нашей дивизии (только не в нашем) была жена полкового командира.
Рожа, я тебе скажу, Верочка, преестественная. Костлявая, рыжая, длинная, худущая, ротастая… Штукатурка с нее так и сыпалась, как со старого московского дома. Но, понимаешь, этакая полковая Мессалина: темперамент, властность, презрение к
людям, страсть к разнообразию. Вдобавок — морфинистка.